Жизнь подо льдом
Алексей Семёнович Животов – советский композитор, дирижёр, заслуженный деятель искусств РСФСР. Его называли
«Королём симфонической музыки», бесстрашным экспериментатором, мастером оркестровых конструкций.
Он прожил 59 лет. О его жизни не сохранилось подробностей: нет писем, дневников, воспоминаний – почти ничего,
кроме нескольких крошечных эпизодов и мимолётных упоминаний. Эти хроники мгновений судьбы, может быть, чуть-чуть
приоткрывают тайны его жизни и времени. «Искусство – скорее покрывало, чем зеркало».
Он был, наверное, похож на свое имя. Из старых хроник узнаём: живот – прозвище сильного, очень живучего
человека… которого ни болезнь не берет, ни яд, ни стрелы, ни зависть. В XVII веке к имени прибавили частичку
«ов» – появился Животов. Люди с этой фамилией обычно были упрямы, своенравны, упорны, необщительны, болезненно
аккуратны и самолюбивы.
Алексей Животов, Владимир Дешевов, Гавриил Попов, Евгений Мравинский, Дмитрий Шостакович – ученики профессора
Ленинградской консерватории Владимира Владимировича Щербачева. Попасть к Щербачеву всегда считалось большой
удачей – блестящий музыкант, талантливый композитор, человек огромных знаний, изысканный, утончённый собеседник,
строгий и мудрый педагог. Он всегда выбирал самых ярких, дерзких, необычных учеников, к каждому относился
почтительно и нежно.
Щербачёв – один из любимейших учеников А. Глазунова, долгое время «странствовал» с балетной труппой Дягилева,
«служил концертмейстером у гения и кое-что понял в искусстве, был увлечён таинственной прозрачностью символов».
Революцию встретил восторженно – мечтал служить новым идеалам. Он даже получил важную должность: Председателя
дивизионного солдатского суда. Его симфонию «История Ижорского завода» высоко оценили, отметили многими
наградами. «Одним словом, – говорил Щербачёв, – грехов у меня больше, чем душа может выдержать», – ниспровергал,
уничтожал, свергал… но вовремя остановился: полностью отстранился от насущной действительности и стал защищать,
возрождать, отстаивать Великую Классику – чистоту идей, форм, мелодий, замыслов. Он ввёл в программу
консерватории обязательный предмет – свободное сочинение, до сих пор успешно существующий: «Не жалейте своих
чувств, не бойтесь своих настроений и тревог… отдавайте их музыке – узнавайте время, но не подчиняйтесь ему!».
«Какими станут мои ученики, – размышлял Щербачёв. – Мравинский… элегантный, точный, замкнут в себе, отстранен от
всех, спрятался от мира… Гавриил Попов – порывистый, экспрессивный... Владимир Дешевов – романтик, мечтатель,
эстет… Великанов… слишком нежный, женственный… Алексей Животов поступил в консерваторию поздно – в 20 лет,
родился в Казани, кажется, из семьи врача. Никогда не говорит о своих родных, будто их не было никогда. Он очень
способный, но в нём есть что-то болезненное, какая-то неприспособленность, капризный ум… Что будет с ними? Что
будет с нами?! Раздавит ли их время?».
Щербачёв устраивал особые встречи: по четвергам собирались его любимые ученики – слушали музыку, играли свои
сочинения, разговаривали. Щербачёв не поощрял споры – ничего хорошего не получается, когда сталкиваются
разъярённые чувства. Жена Щербачева – Мария Илларионовна Щербачева – известный историк искусства, специалист по
символике голландского натюрморта, главный хранитель Эрмитажа, любила украшать эти вечера: вкусный чай, домашнее
варенье, пышные булочки. Она говорила: «Времена приходят и уходят, а вкус к жизни остается». Разговаривали о
многом, иногда – очень откровенно.
В Эрмитаж пришло особое распоряжение (1928 год) – отобрать для продажи 250 картин стоимостью не ниже 5000 рублей
каждая, а также было строго указано – выдать золотые и платиновые предметы из хранилища, реализовать все
ценности бывшего императорского двора. Среди них – корона, держава... На продажу выставили корону Екатерины
Великой и её скипетр, в котором алмаз «Орлов» в 190 карат – единственный в мире, и другие драгоценности, среди
которых самые крупные в мире сапфиры и изумруды. «Ужасно, – говорила Ахматова, – Эрмитаж превратился в
провинциальный музей. Мы уже туда не ходим. Пустыня». «Мы, к сожалению, – говорила Щербачева, – современники, а
значит – соучастники?!».
В 1928 году – великолепный дебют Алексея Животова: Соната для большого оркестра. В газетах – бодрые, похвальные
рецензии: «Сочинение молодого композитора Животова – энергичное, яркое и вполне выражает дух времени. У него –
большое будущее».
Через год, в 1929, в прессе активно обсуждается новое сочинение Животова – «Фрагмент для нонета». Критика
благодушна, но удивлена: почему молодого человека заинтересовал такой жанр? Нонет, или девятый, – произведение
для девяти исполнителей или ансамбль из девяти музыкантов, – появился в XIX веке в среде романтиков. Его ценили
Шуман, Шуберт, Шарль Гуно… за таинственность, в нём – считали они – заключается тайный смысл, магическое
послание. Число девять – особенное – это знак полного совершенства: не случайно символ Святого Духа – звезда с
девятью лучами, через страдания к Миру и Счастью. Уникальное природное явление – Парад планет – тоже связано с
цифрой девять: девять планет в редчайший миг (раз в 25000 лет) выстраиваются в один ряд. Девятый вал – самая
большая и сильная волна, роковая для мореплавателей, вселяет ужас, но и надежду – после бури появляется солнце.
Животов, конечно, слышал нонеты Пуленка и великого чешского композитора XX века Мартину, творчеством которого
восхищался: таинственное соединение разных инструментов в единое ощущение, воспоминание. Животов считается одним
из смелых реформаторов этого удивительного жанра: он чуть меняет состав инструментов, а значит – смысл
произведения. Животов вводит фортепиано вместо привычного контрабаса, и вторую скрипку вместо гобоя – меняется
звучание и смысл, нежность и страстность фортепиано соединяется с печалью скрипки…
«Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблуждение
И укротит бунтующую страсть».
«У моего ученика, – размышлял Щербачёв, – сильный голос. Хорошо было бы не потерять его или истончить».
Узнав, что его ученики подрабатывают изо всех сил – он рассердился: нельзя тратить силы бездумно и
легкомысленно. Он устраивает Животова и Дешевова в консерваторию преподавать на подготовительных курсах, и
«научитесь использовать ситуацию…».
Двадцатые годы – время оживлённейшей театральной жизни, театры открываются с необычайной скоростью: Оперная
студия, Театр музыкальной комедии, Малый оперный театр, Театр Рабочей Молодёжи, Театр актёрского мастерства,
Транспортный театр, ТЮЗ… В Театре Рабочей Молодёжи музыкальной частью заведовал Шостакович, он пригласил
поработать своих сокурсников-консерваторцев. Активно писал музыку для спектаклей Алексей Животов. Шостакович
говорил: «Пишем в духе времени: что-то лёгкое, но с энтузиазмом». Появляется новая форма представлений –
грандиозные массовые действия «Взятие Зимнего», «Гимн освобождённому Труду», устраиваются хоровые олимпиады –
нужно много музыки: сочиняйте, оформляйте, вдохновляйте. Музыкальная молодёжь работает с упоением. Перед
спектаклями становится модно читать лекции – об истории спектакля, о литературных персонажах, о сюжетах, об
исторических событиях. Дешевов, Свиридов, Шостакович, Животов… активно участвуют, рассказывают – на их
выступления собирается публика, им аплодируют, их узнают на улицах – они знаменитости Ленинграда. Время сложное,
тревожное, грандиозное – великие планы, стройки, открытия, но вместе с тем…
«Колхозное движение, как я тебя люблю,
Испытываю жжение, но всё-таки терплю».
Отменили воскресенье – слишком «религиозный душок». С 1929 года утверждается пятидневка, шестой день – выходной,
потом – опять понедельник: семи дней в неделе больше нет.
1928–1932 годы Анна Ахматова назовёт «вторым клиническим голодом». Введена жёсткая распределительная система –
город окутали очереди… за всем. Ахматова рассказывала Чуковской, как однажды в очереди кто-то её узнал: «Когда
стояли во дворе, под мокрым снегом, в очереди за селедками, и селедками пахнет так пронзительно, что и туфли, и
пальто будут пахнуть ещё дней десять. Вдруг кто-то за спиной произносит: «Свежо и остро пахли морем на блюде
устрицы во льду». Меня такое взяло зло и отчаяние, что я даже не оглянулась».
Любовь Шапорина – одна из самых блестящих женщин XX века. Она создала первый Театр марионеток, писала пьесы,
блестяще переводила «Хроники моей жизни» Стравинского. Она была умна, красива и очень «неудачна в браке с
композитором Шапориным», но благодаря ему… приобрела чудных друзей, талантливых композиторов: Дешевов, Животов,
Попов – её приятели и собеседники.
Интересная запись, весна 1929 года: «Была на спектакле Театра Рабочей Молодёжи – комсомолки и комсомольцы –
«Дружная горка». Весёленькая оперетка – пляски, физкультурные упражнения. Всем смешно. После спектакля они
сидели и разговаривали – Дешевов и Животов… объясняли мне, что пьесы сочиняются коллективно. В художественный
совет обязательно входит человек 10 рабочих-комсомольцев, они назначают тему – какой-нибудь наболевший вопрос –
о строительстве колхозов, о тунеядцах, о половом разложении, потом – кто-то пишет текст, потом – кто-то сочиняет
музыку. Как правило, сочинители музыки не хотят, чтобы на афише стояла их фамилия – придумывают псевдонимы.
– И вы так же сочиняете?
– А разве вы, очаровательная, не хотите есть?».
«Заходила к Толстым, – пишет Шапорина, – семейство в трудах – ремонт дома. Алексей в упоении: у нас будет две
ванны, одна – замечательная, как у куртизанки, повесим похабные картинки! Рассказывал, как веселились у Горького
– в изобилии вино, шампанское, водка… подаются чудные булочки к чаю (прислуга печёт изумительно!)... гости
весело перекидывались булочками, было много ананасов и дамы надевали их на руки в виде браслетов. Ужин – со
всякими яствами и жареными поросятами. Я больше у них бывать не смогу». «История нашей жизни, – писал Алексей
Толстой, – жизни, озарённой строительством социализма – вот почётная задача для художника!».
«Молодых композиторов Ленинграда, среди них, конечно, и Животов, часто можно встретить на вечерах у Кустодиева.
Музыка, тихие разговоры о важном – о времени, о судьбе, о призвании. Кустодиеву интересна современная музыка,
беспокоит только одно – как бы эксперимент не превратился в аттракцион».
Кустодиев с грустью рассказывал, как сразу после революции встретил художника Н. Альтмана. Спросил его: что он
делает? – Да вот, разрушаю Академию. Уже закрыто несколько обществ, они не нужны, нечего собираться и
фантазировать. Мы закрыли музеи… они не нужны никому.
Шапорина вспоминает разговор с Поповым – рядом стоял Животов. Их очень беспокоит страх необеспеченности,
бедности, но халтурить тоже не хочется, а терпеть лишения – неприятно: «Если к нам явится Слава без денег, мы
спустим её с лестницы!».
Ленинградские композиторы решили написать письмо Сталину: «…Просьба дать возможность, хотя бы немногим, лучшим
композиторам, жить безбедно и работать над крупными формами». Назвали фамилии – Шебалин, Шапорин, Шостакович,
Мясковский, Мосолов, Животов, Дешевов. Кто-то спросил:
– А Щербачёв? Композитор, наш учитель, друг?!
– Знаете, – ответил Попов, – он всё-таки недостаточно передовой.
Животов и Дешевов попросили их фамилии из списка убрать: глубоко противная ситуация.
Алексея Животова все чаще стали видеть в компании поэта Михаила Кузмина – «поэта... прозрачной ясности»:
«Ужасная вьюга и холод. Еле дошли», – записывает в дневнике зимой 1929 года Михаил Кузмин. – Вечером пошли к
Натан Горской. Аттракцион был в виде Животова и Дешевова (аттракционом Кузмин называет современную музыку).
«Была водка и вино. Вечер прошёл ничего себе: сплетничали без особого аппетита». Новая запись, через неделю:
«Играли Вебера, читали, смотрели картинки, играли в карты. Был Животов и Оскар Клевер. Распили бутылочку.
Наталья Ивановна читала стихи – было хорошо. Какая луна! Какой воздух и огромная звезда». Через полгода: «У
Натальи Ивановны провели вечерок. У неё уже сидели Иванов, Клевер, Животов. Играли немного Хиндемита,
беседовали, а в карты так и не сыграли. Была чудная луна, и чуден вкус рейнских вин. Граммофон пел ямайские
джазы. Танцевали в более чем нежной позе, якобы изучающих фокстрот. Животов тихонечко ревновал… Он милый,
талантливый человек, с большой прелестью».
26 мая, воскресенье, 1930 год: «Гроза за грозой. Луна сияет, молнии блещут, жара, листья распустились. Вчера
праздновали Пасху. У бедных монашек, на Бассейной, поставили громкоговоритель, который нагло орёт фокстроты.
Даже собаки возмущенно лают. Пошёл к Наталье Ивановне… она сидит и ковыряет стихи. Обычная компания – играли,
Наталья Ивановна подпила и что-то ворчала себе под нос. Кроме Животова, Клевера был Дешевов. Щеглов... читал
стихи, Великанов показывал фокусы, Животов вёл себя под рокового мужчину».
Через несколько дней Кузмин вспоминает: «У Натальи Ивановны. … Она моет собаку, Животов нанизывает бусы,
Великанов разучивает фортепианную партию собственной сюиты. Мебель опять переставлена. Шторы спущены. Все
влюблены… Наталья Ивановна куда-то, на ночь глядя, удрала с Животовым».
Наталья Ивановна Лосева – тихая нежная девушка в миру, но она же – поэт бурных чувств Натан Горская, ученица
волшебного Михаила Кузмина.
В начале двадцатых годов выходил альманах «Абраксас», вокруг которого объединились поэты, музыканты, философы,
композиторы Ленинграда, которые были увлечены идеей Кузмина о необходимости эмоционального искусства – их
называли эмоционалисты. Что проповедовал Кузмин? Главное – искусство должно быть эмоциональным и вещим,
искусство – это пророчество. Нужно воспитать такое состояние чувств, когда открывается созерцание «высших
реальностей». Он утверждал, что истинное искусство всегда опережает жизнь, а не плетётся в обозе, жизнь отражая.
Искусство смотрит вперёд, а не по сторонам, искусство – пророк, а не попугай. Художник не обязан «ловить
несчастную современность, словно блоху, внутренний мир художника современнее всякой современности, так как
подлинный талант концентрирует в своей душе все приметы времени».
Алексей Животов был увлечён идеями Кузмина и пытался идею «эмоционального мира» воплотить в музыке – но, чтобы
овладеть эмоциональным миром, нужно до предела обострять свои эмоции, чувства, своё восприятие искусства,
поэзии, любви… Он познакомился с ученицей Кузмина – Натальей Лосевой, принявшей новое имя – Натальи Горской.
Почему? Ей нравились превращения, странствия по мирам, причудливые путешествия из мира женского в мир мужской,
её влекла ненасытность ощущений.
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, известный драматург, переводчик, подаривший русскому читателю «Сирано де
Бержерака», «Принцессу Грёзу» Ростана, собеседница и подруга А.П. Чехова, будоражила публику своими дерзкими
похождениями, озорными романами с прекрасными женщинами, её называли «Сафо номер 1». Евтушенко посвятил ей
стихи:
«Вы жили озорно,
Лишь перед смертью скушно,
А вот за Сирано спасибо вам, Танюша».
Это её Иван Бунин имел ввиду, когда писал об Александре Коллонтай: «Возвращаясь со встреч в рабочих кружках, она
приходила к подруге (имеется ввиду Щепкина-Куперник), принимала ванну, забиралась к ней в постель, открывала
коробку шоколадных конфет и улыбалась: а теперь мы заживём настоящей жизнью, поболтаем всласть, милый дружочек».
Милый дружочек – и есть Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. Она обратила внимание на хрупкую курсистку Наталью
Лосеву:
«В одни глаза я влюблена,
Я упиваюсь их игрою;
Как хороша их глубина!
Но чьи они – я не открою».
«Женщина легко может превратиться в мужчину, это забавно, – говорила она, – но страшитесь экспериментов. Вы не
просто Наталья… вы Натан – соединение сил мужских и женских чар…, а Горская… означает путь наверх, горная
прекрасная дорога».
Животов и Натан познакомились, сблизились, соединили судьбы. Как много теряешь времени без любви. Животов пишет
романс на стихи Натан «Если есть на свете счастье, это счастье – это ты».
Тридцатые годы – время славы композитора Животова. Его печатают, исполняют, о нём пишутся серьезные статьи,
Животов – мастер «соцреалистического большого стиля в советской музыке». Он молод, талантлив – его ждёт
блестящее будущее. «Запад» – симфонический цикл Животова, яркое, необычное произведение. Кажется, ему все
удается и жизнь щедро преподносит подарок за подарком: высокие гонорары, концерты, выступления по радио, заказы…
В 1932 году выходит фильм «Слава мира», один из первых звуковых фильмов в СССР, музыку к которому написал
Животов, а в 1937 – детектив «За советскую Родину» – «тревожная, напряженная музыка Животова помогает героям
этой истории». Он счастлив – прекрасный дом, очаровательная жена, чудные друзья… Есть смысл идти вперёд, строить
новую жизнь, создавать новую музыку, быть полезным обществу.
«У нас все по-прежнему, – пишет Анна Ахматова, – только ещё хуже».
Середина тридцатых годов… странное время – переломов, перемен, время больших потерь, время страхов, мучительных
предчувствий. «Уныние от исторических перспектив. Подлое какое время. Газеты каждый день восхваляют подлости,
идиотизм, мошенничество, жестокости и глупости. Холодно, но уже летняя тоска и пустынность. По радио орёт
«Красный мак» – страшно пошлая, но приятная музыка, даже может волновать. По всему городу – аресты. Странно
исчезают люди… Где они? Почему? Неизвестно», – записывает в своем дневнике М. Кузмин.
Разговор шепотом с Животовым – композитор растерян, раздражен. «Мне страшно, беспокойство не отпускает, –
делится с Шапориной Г.Попов,
– знаете, я стал трусом, я трус, я всего боюсь, я даже сжег все письма». Животов горестно замечает: «Вы не один,
не вы один… – слава Богу, днём не арестовали, а что будет ночью – неизвестно».
1932 год – выходит постановление «Об установлении единой паспортной системы и об обязательной прописке». С 1933
года у граждан появились паспорта, крестьянам паспортов не полагалось (чтобы не убегали из деревни). Учреждена
Комиссия по выселению – «необходимо почистить Ленинград, избавиться от «вредных элементов» – началось
стремительное выселение из города «подозрительных и несознательных граждан» – освободившиеся жилплощади
отдавались «сознательным» гражданам и передовикам производства. Из Ленинграда в марте 1937 года было «изъято
более 362 человек, которые скрывали свое происхождение и втерлись в ряды сознательных граждан, строителей новой
жизни». Жилищный вопрос менял характеры.
Сентябрь 1936 года – в газете «Правда» появляется статья Сталина, в которой он обвиняет карательные органы
страны бездействии. В НКВД – серьезные перестановки: вместо Ягоды (по его приказам расстреляно более 4000
человек и полмиллиона отправлено в лагеря) – главой НКВД назначается Ежов, которому дано чёткое указание:
«максимально укрепить и усилить государственную власть». Пришла пора – говорилось в статье – «добить остатки
умирающих классов».
28 января 1936 года в газете «Правда» напечатана статья «Сумбур вместо музыки» – разгромная критика оперы
Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда»: «Левацкое уродство в опере растёт из того же источника, что и
левацкое уродство в живописи, поэзии, в педагогике, в науке. Мелкобуржуазное новаторство ведёт к отрыву от
подлинного искусства, науки, литературы». Статью активно и бурно обсуждали, высказывались резко, но… по-своему и
защищали, и возмущались манерой критики. Например, Мейерхольд писал: «Шостаковича надо было ударить, чтобы он
занимался делом, а не писал всё, что попадётся. Но его ударили слишком сильно. Он теперь не будет знать, как
писать». Николай Голованов: «Шостакович – наиболее талантливый советский композитор, но стоит он на современно
неправильном творческом пути. Но так огульно крыть и считать его непригодным композитором нельзя». О.Литовский
(редактор «Советского искусства»): «Здесь перегнули так, что трудно будет разогнуть. Хоть я был одним из
инициаторов разгрома оперы, но, тем не менее, громить в таких тонах считаю недопустимым».
В ленинградском Союзе композиторов состоялись собрания – бурные обсуждения, гневно клеймившие: композиторы
высказывались, каялись, говорили о новых путях и исправлений ошибок. Стало ясно: важнейшее направление в
искусстве – создавать и пропагандировать «общенародную» культуру, которая понятна, которая воспевает высокие
идеалы и способствует превращению страны в сильное передовое государство; укрепление «советской морали».
Интересны донесения в НКВД осведомителей: они сообщали, что «мастера» встретили статью «в штыки», например,
Андрей Платонов говорил: «Ясно, что кто-то из весьма сильных случайно зашёл в театр, послушал музыку, ничего не
понимая, разнёс».
Правительством скоро будут приняты законы о запрещении абортов, новый кодекс о семье и браке. Началась давно
задуманная кампания по борьбе с «формализмом» – статьи следовали одна за другой: «Грубая схема вместо
исторической правды» – о кино, «Какофония в архитектуре», «О художниках – пачкунах». Бабель: «Ведь никто этого
не принял всерьёз. Народ безмолвствует, а в душе потихонечку смеется». Властей особенно раздражала реакция
музыкантов – конечно, было много усердных обвинителей и негодующих, но как сообщалось Сталину в секретной
записке – «существует молчаливый сговор формалистов различных направлений, даже враждовавших между собой».
Указывали на поведение в высшей степени авторитетного композитора, ленинградца Владимира Щербачева и его выводка
(он никогда не испытывал симпатию к творчеству Шостаковича, но счёл своим долгом после публикации статьи
поддержать молодого автора): «Опасаюсь, что сейчас в музыке может воцариться убогость и примитивность».
Поведение ленинградцев – «скрытая форма саботажа указаний партии». Из справки: «В музыкальных кругах Ленинграда
настроение очень мрачное. А около Мариинского театра даже собираются разные люди – музыканты, артисты… публика и
взволнованно обсуждают случившееся». Щербачёв и его любимые ученики (композиторы Алексей Животов, Владимир
Дешевов, Евгений Мравинский) – нашли в себе силы «не одобрить», а «осудить» подобные манеры власти. Щербачёв
всегда говорил Животову: «Вы – свободный человек и можете себе позволить такую роскошь, как гордость. Не надо
бояться: я заметил, что лучше всего пишется, когда внутри есть ощущение дерзости… бесстрашия. Я знаю только
одно: ложь – всегда гибельна, а трусость сокращает жизнь. Я же хочу жить долго и счастливо».
7 июня 1942 год, из дневника Любови Шапориной: «Все дни прошли под знаком голода. Зашла утром к Животовым. У них
есть спекулянтка, которая меняет вещи на продукты. Отнесла серебро – чайник, молочник, сахарницу. Очень серебра
жалко».
Животовы жили на Васильевском острове, напротив – сияющий всегда Эрмитаж, как знак, символ надежды, Величия,
Достоинства. Наталья Ивановна, Натан, преданная ученица изысканного Михаила Кузмина, ценила роскошь. В их
комнате – зеркала, мягкая мебель, на туалетном столике флаконы, коробочки, вазочки; белый рояль, нарочно
расстроенный, чтобы походил по звуку на клавесин; каменная печь, у которой приятно было греться – все, что
напоминало милый быт великого учителя, «дух мелочей, прелестных и воздушных, весёлая лёгкость безумного житья».
Продали всё – и жильё потускнело, облысело... Всё, что радовало, веселило душу – исчезло… Однообразие до
безобразия.
Собирались, пили кипяток, разговаривали. Блокада имеет свои особенности – Животовы все распродали, но из
последних сил покупают книги: Ключевский, Еврипид, «История Средних веков» – многие интереснейшие книги
выплывали от букинистов. Странно, но фатализм развивается невероятно – такие у всех настроения: от судьбы не
уйдёшь, и поэтому никаких мер принимать не стоит, бояться нечего, если тебе положено – погибнешь, а если нет –
нет. Особенно ценится умственный уют.
Из дневника: «Жизнь постепенно замирает. Отключили электричество. Темно. Месяц в туманном нимбе. По Литейному
идут толпы народа... идут молча, торопятся. Странное впечатление… не совсем реальное: на белом снегу, среди
огромных сугробов, чёрные силуэты без теней в прозрачных утренних сумерках, и все время везут покойников в белых
домодельных гробах».
«Поехала на Обуховский рынок – ободранные, с жёлтыми лицами, изможденные – огромная очередь за капустными
листьями… Многие из знакомых опухли так, что глаза еле видны».
«Год войны, год блокады, год голода, – записывает Шапорина, – и все мы странным, удивительным образом ещё живы,
но в каком состоянии?!».
«Пошли гулять с Животовыми. Остановились на набережной – весь берег Невы залит закатным солнцем. Купол Исаакия
переливается как огонь маяка. Дворцовая, Зимний, Адмиралтейство… всё сияет. По зеленовато-голубоватому небу
розовое пламя… Дух захватывает от этой красоты».
Евгений Мравинский посвятил военному Ленинграду концерт, потом (в 2010-м году) вышел диск, особенный, тщательно
выверенный – самое искреннее, чистое, правдивое и мужественное напоминание о том блокадном времени – всего
несколько важных для души человека произведений: Прокофьев, Игорь Стравинский, Чайковский, Шостакович – 5
симфония, и Алексей Животов – «Героическая поэма» (сочинение 1946 г.). Мравинский отбирал сочинения тщательно и
строго: о важных событиях человеческой жизни есть смысл вспоминать тихо, просто, гордо, без пафоса – слишком
жестоко и беспощадно время обошлось со своими детьми. Нужно говорить беспощадно о Беспощадном. Животов смог, но
какова цена? Наверное, цена – жизнь.
С Натан, Натальей, Животов расстался: нельзя после войны жить, как прежде – воспоминания мучают и убивают. Натан
ушла к их другу – близкому и верному, только что вернувшемуся из концлагеря художнику Оскару Клеверу. Он никогда
не говорил о войне и рисовал только изящные, нежные сказки, навеянные фантазиями великого волшебника Андерсена.
Натан объяснила свой уход: «Я ему нужнее, он со мной сможет выжить, и я с ним вернусь к жизни». На прощание
Животов написал один из самых пронзительных романсов – его любила Мария Максакова: «В нём так много слез,
печали, обиды и прощения...».
«Посиди хоть минутку со мной,
Минуточку рядом со мной,
Мы так редко бываем одни,
Улыбнись, подожди уходить…
На прощание… ещё раз солги».
Животов перестаёт сочинять – жизнь тихого, незаметного человека его, кажется, вполне устраивает. Иногда, очень
редко, на концертах исполняют его «Песни о Ленинграде», романсы. Он живёт уединённо, тихо, молчаливо.
Ян Фрид пригласил Животова поработать с ним – написать музыку, «такую, как только вы можете – весёлую,
волшебную, но грустную, любовную, обманную». «Двенадцатая ночь, или как вам это понравится» – пьеса загадка,
первая отечественная экранизация, первый фильм по мотивам произведений Шекспира. Клара Лучко, Георгий Вицин,
Михаил Яншин, Бруно Фрейндлих, Василий Меркурьев… – Животов попал в мир «нереальной реальности, озорной, ясный».
Его песни – вспоминал Фрид – пелись сердечно, легко. Песенку шута Фьесте, которую исполнил Бруно Фрейндлих,
напевала все страна:
«Если сердце верит в счастье,
Солнцем сменится ненастье
И победою – борьба.
Сердцу радостны тревоги,
Сердцу радостна борьба!
Пусть мороз, и ночь, и вьюга –
Тех, кто создан друг для друга,
Все равно сведет судьба».
Композитор редко приходил на съемочную площадку – просил разрешения «просто постоять и посмотреть». Он ни с кем
не разговаривал, уходил поспешно, вечером звонил – кое-что написалось:
«Тот, кто весел, пусть смеётся:
Счастье тает, словно первый снег,
Можно ль будущее взвесить?
Ну, целуй – и раз, и десять:
Мы ведь молоды не век».
Могила Алексея Животова заросла травой – давно никто не приходил, свеч не зажигал, не поминал, как в той его
песенке: «Я встречу смертный жребий свой, как счастье. Без цветов, без цветов… Без друзей, без друзей...».
И до слез воспоминание обо всех ушедших, состарившихся, забытых… обо всех прошедших днях… Иногда тревожит
сердце, но это, конечно, все пустое. Ничто не возвращается. Все проходит.